Poems by Osip Emelievich Mandelshtam

Я ненавижу свет...
Декабрист
Сумерки свободы
Сестры - тяжесть и нежность...
Ласточка
Bозьми на радость из моих ладоней...
За то, что я руки твои не сумел удержать...
Ленинград
За гремучую доблесть грядущих веков...
Импрессионизм
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме...


Я ненавижу свет...

Я ненавижу свет 
Однообразных звезд. 
Здравствуй, мой древний бред,- 
Башни стрельчатой рост!  

Кружевом, камень, будь, 
И паутиной стань, 
Неба пустую грудь 
Тонкой иглою рань!  

Будет и мой черед - 
Чую размах крыла. 
Так, но куда уйдет 
Мысли живой стрела?  

Или, свой путь и срок, 
Я, исчерпав, вернусь: 
Там - я любить не мог, 
Здесь - я любить боюсь...

1912


Декабрист

"Тому свидетельство языческий сенат,-
Сии дела не умирают"
Он раскурил чубук и запахнул халат,
А рядом в шахматы играют.

Честолюбивый сон он променял на сруб
В глухом урочище Сибири,
И вычурный чубук у ядовитых губ,
Сказавших правду в скорбном мире.

Шумели в первый раз германские дубы,
Европа плакала в тенетах,
Квадриги черные вставали на дыбы
На триумфальных поворотах.

Бывало, голубой в стаканах пунш горит,
С широким шумом самовара
Подруга рейнская тихонько говорит,
Вольнолюбивая гитара.

Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства,
Но жертвы не хотят слепые небеса,
Вернее труд и постоянство.

Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.

1917


Сумерки свободы

Прославим, братья, сумерки свободы - 
Великий сумеречный год. 
В кипящие ночные воды 
Опущен грузный лес тенет. 
Восходишь ты в глухие годы, 
О солнце, судия, народ! 

Прославим роковое бремя, 
Которое в слезах народный вождь берет. 
Прославим власти сумрачное бремя, 
Ее невыносимый гнет. 
B ком сердце есть, тот должен слышать, время, 
Как твой корабль ко дну идет. 

Мы в легионы боевые 
Связали ласточек, - и вот 
Не видно солнца, вся стихия 
Щебечет, движется, живет; 
Сквозь сети - сумерки густые - 
Не видно солнца и земля плывет. 

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, 
Скрипучий поворот руля. 
Земля плывет. Мужайтесь, мужи, 
Как плугом, океан деля. 
Мы будем помнить и в летейской стуже, 
Что десяти небес нам стоила земля.

Москва, май 1918


Сестры - тяжесть и нежность...

Сестры - тяжесть и нежность - одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.

Ах, тяжелые соты и нежные сети,
Легче камень поднять, чем имя твое повторить!
У меня остается одна забота на свете:
Золотая забота, как времени бремя избыть.

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух.
Время вспахано плугом, и роза землею была.
В медленном водовороте тяжелые нежные розы,
Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела!

1920


Ласточка

Я слово позабыл, что я хотел сказать:
Слепая ласточка в чертог теней вернется 
На крыльях срезанных с прозрачными играть. 
В беспамятстве ночная песнь поется. 

Не слышно птиц. Бессмертник не цветет, 
Прозрачны гривы табуна ночного, 
В сухой реке пустой челнок плывет, 
Среди кузнечников беспамятствует слово. 

И медленно растет как бы шатер иль храм, 
То вдруг прокинется безумной Антигоной, 
То мертвой ласточкой бросается к ногам 
С стигийской нежностью и веткою зеленой. 

О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд. 
И выпуклую радость узнаванья. 
Я так боюсь рыданья Аонид, 
Тумана, звона и зиянья. 

А смертным власть дана любить и узнавать, 
Для них и звук в персты прольется, 
Но я забыл, что я хочу сказать, 
И мысль бесплотная в чертог теней вернется. 

Все не о том прозрачная твердит, 
Все ласточка, подружка, Антигона,
А на губах, как черный лед, горит 
Стигийского воспоминанье звона. 

1920


Bозьми на радость из моих ладоней...

Bозьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина - дремучий лес Тайгета,
Их пища - время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок,
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

1920


За то, что я руки твои не сумел удержать...

За то, что я руки твои не сумел удержать, 
За то, что я предал соленые нежные губы, 
Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие древние срубы.

Ахейские мужи во тьме снаряжают коня, 
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко, 
Никак не уляжется крови сухая возня, 
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка. 

Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел!
Зачем преждевременно я от тебя оторвался!
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел, 
Еще в древесину горячий топор не врезался. 

Прозрачной слезой на стенах проступила смола, 
И чувствует город свои деревянные ребра, 
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла, 
И трижды приснился мужьям соблазнительный образ. 

Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? 
Он будет разрушен, высокий Приамов скворечник. 
И падают стрелы сухим деревянным дождем, 
И стрелы другие растут на земле, как орешник. 

Последней звезды безболезненно гаснет укол, 
И серою ласточкой утро в окно постучится, 
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол, 
На стогнах шершавых от долгого сна шевелится.

Декабрь 1920


Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез, 
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей 
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денек, 
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург! я еще не хочу умирать! 
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок 
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих, 
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Декабрь 1930


За гремучую доблесть грядущих веков...

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

17-18 марта 1931; 1935


Импрессионизм

Художник нам изобразил 
Глубокий обморок сирени 
И красок звучные ступени 
На холст как струпья положил. 

Он понял масла густоту, - 
Его запекшееся лето 
Лиловым мозгом разогрето, 
Расширенное в духоту. 
А тень-то, тень все лиловей, 
Свисток иль хлыст как спичка тухнет. 
Ты скажешь: повара на кухне 
Готовят жирных голубей. 

Угадывается качель, 
Недомалеваны вуали, 
И в этом сумрачном развале 
Уже хозяйничает шмель.


И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме...

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считал пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шепот

И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Январь 1934, Москва


中国诗歌库 中华诗库 中国诗典 中国诗人 中国诗坛 首页